arrow-downcheckdocdocxfbflowerjpgmailnoarticlesnoresultpdfsearchsoundtwvkxlsxlsxyoutubezipTelegram
Платонодицея.
Рецензия на «Единство платоновского “Государства”» Д.В. Бугая
Автор:   Артем Юнусов
Художник:   Иван Фомин

«Единство платоновского “Государства”» — это, насколько мне известно, слегка обработанная для публикации вторая часть докторской диссертации Дмитрия Владимировича Бугая [1.], которую он вскоре (уже пора бы) должен предоставить к защите [2.]. Хотя в самом тексте работы этого не указано, «Единство» написано в почти античном жанре парафразы, или, точнее, тематического комментария: по существу, Бугай пассаж за пассажем, от первой книги к десятой, пересказывает текст «Государства», воспроизводя его ход рассуждения, аргументацию и важные художественные обстоятельства, одновременно предлагая читателю весьма подробный и чрезвычайно проницательный (не говоря уже о том, что беспрецедентно квалифицированный) комментарий к изложенному тексту. Текст работы Бугая настолько умён, точен и детален, что его вполне можно читать не только вместе с текстом «Государства» в качестве комментария куда более совершенного по сравнению со стандартным асмусовским, но и даже просто вместо текста самого «Государства» в целях доступного ознакомления с этим столпом европейской мысли. Будучи воспитан в традиции обоснованного пиетета к первоисточникам, делать этого я, конечно, никому не посоветую; что, впрочем, не отменяет самого факта такой несколько постыдной возможности.

В случае древних комментариев дело обстоит так, что при соотношении объема комментария к комментированному тексту 3:1, работу можно считать в общем-то даже лаконичной. Комментарий «Единства» при этом расположился всего лишь на 450 страницах, что разве лишь немногим больше текста самого «Государства». Очевидно, что при таком объёме «Единству» было бы проблематично достигнуть размаха и дотошности античных образцов. Разумеется, где-то можно — и Бугай так и делает — в своём переложении срезать с текста Платона малозначительные заусенцы; где-то удобно пересказать аргумент, разворачивающийся на десятке страниц, в трех фразах (что в основном идёт ясности мысли Платона только на пользу); однако хороший текст — и особенно хороший древний текст, от понимания которого нас отделяют не только наш недостаток усидчивости и внимательности, но ещё и бездонные археологические слои причудливой чужой культуры, полуистлевшие к тому же под беспощадным весом веков — так вот, такой текст для скрупулезного комментирования неисчерпаем, и уж конечно странным было бы писать к нему полный комментарий всего на пяти сотнях страниц. Поэтому принципиально важно отметить, что «Единство» Бугая не стремится быть неким энциклопедическим комментарием на «Государство»; вместо этого в случае данной работы, как я уже обмолвился выше, мы имеем дело с комментарием тематическим, т.е. главным образом посвящённым одному конкретному вопросу. Не то чтобы Бугаю не хватило бы эрудиции и навыка на энциклопедический комментарий — несмотря на скромно перечисленные в «Избранной библиографии» два десятка основных работ, касающихся «Государства», читатель может не сомневаться в том, что автор прочитал практически всё, что было написано об opus magnum Платона со времен «Политики» Аристотеля. Просто в этой работе перед автором стоит другая, пожалуй, более интересная (особенно в перспективе читателя) цель. И тут следует перейти к вопросу о том, что же за тему, собственно, намеревается раскрыть указанный тематический комментарий.

Собственно, тема вполне добросовестно вынесена в заглавие — это единство «Государства»: единство теоретическое, текстуальное, композиционное и так далее. Чтобы понять, почему об этом единстве вообще стоило писать книгу, нужно чуть углубиться в вопрос, вокруг которого между исследователями Платона в последние пару веков разворачивается маленькая теоретическая война. Этот колючий вопрос — проблема творческой эволюции и философского развития Платона. В самом деле, учитывая, что Платон прожил, насколько нам известно, 80 лет, большую часть которых он в том или ином виде занимался философией, и оставил после себя внушительный (а также, что исключительно приятно, полностью сохранившийся) корпус философских текстов весьма разных как по тематике, так и по сложности, интуитивно кажется вполне разумным предположение о том, что напряжённая и отточенная теоретическая мысль, например, «Софиста» и «Парменида» не появилась у Платона как Афина из головы Зевса при полном обмундировании разом, но сложилась постепенно, пройдя определённые этапы, в ходе которых от каких-то теоретических элементов своей философии Платон отказывался, а какие-то сохранял и совершенствовал. От простой интуитивной разумности этой догадки, впрочем, легко перейти к более обязывающей позиции и объявить факт и обстоятельства философской эволюции Платона ключевым моментом для понимания его текстов и мысли в целом: от того, как, в каком порядке и в какое именно время Платон писал диалоги в таком случае будет напрямую зависеть, что именно он хотел в них сказать. Такая девелопменталистская, или хронологистская позиция получает широкое распространение со времён Фридриха Шлейермахера и в различных обличиях существует по сей день: в частности, в девелопменталистском изводе (правда, довольно смешном) выполнено лосевское четырехтомное издание Платона на русском; известное всякому студенту философского факультета обозначение сократических диалогов как «ранних» также является заслугой этой традиции; наконец, глубоко девелопменталистским является и недавно начатое под руководством Юрия Анатольевича Шичалина издание новых переводов Платона [3.]. Реакцией на хронологические штудии и попытки установить точный и окончательный (или хотя бы приблизительный и правдоподобный — девелопменталисты различаются по своей радикальности) порядок создания диалогов стала позиция, которую обычно называют унитаристской. В общем виде она гласит, что хронологические исследования платоновского корпуса совершенно бессмысленны: либо потому что достоверно установить порядок создания текстов невозможно, либо потому что, даже если это было бы возможно, это ничего бы нам не дало, поскольку мысль Платона едина и не знает значимого развития, либо по какой-либо другой причине. Вопрос хронологии сочинений Платона настолько горяч, что, долгое время считаясь в исследовательском сообществе вопросом о философии Платона par excellence, он прямо получил название «Платоновский вопрос» [4.]. Унитаристы оправданно замечают, что многие века исследователи Платона обходились без ковыряния в хронологии, и для древнего мира, например, вопрос о порядке создания диалогов вообще не стоял, а также указывают на то, что ни одна из предложенных за последние 200 лет хронологических реконструкций не похожа на другую и все они в той или иной степени сводятся к произволу интуиции производящего её исследователя — вопрос только, насколько благопристойно он этот произвол обставил. Девелопменталисты, в свою очередь, не менее резонно указывают, что было бы чистым безумием полагать, что Платон придумал всю свою философию зараз, так, что не успела пролиться и вода из кувшина; кроме того, если мы можем пытаться реконструировать, например, философию Гераклита по двум сотням рваных строчек, раскиданных по чужим произведениям, то глупо было бы не попытаться реконструировать развитие идей Платона по изумительно сохранившемуся корпусу текстов.

С точки зрения композиции, здесь было бы красиво сказать, что Бугай занимает промежуточную позицию между двумя враждующими партиями, сочетая в своем подходе лучшие черты и мысли тех и других. Это, однако, неправда. Бугай — жесткий унитарист, радикальности которого в Платоновском вопросе непросто найти аналог. «Государство» является одним из излюбленных среди девелопменталистов объектов поиска хронологических разрывов: создание первой книги в виде раннего сократического диалога «Фрасимах» отдельно от последующих, существование нескольких редакций диалога, выходивших в свет по мере их создания, теоретические противоречия между мыслью разных книг — всё это хорошо известные идеи сторонников хронологических исследований. Сверхзадачей Бугая в «Единстве» оказывается демонстрация того, что во всех сложных хронологических конструкциях, касающихся «Государства», просто нет нужды и что его вполне можно и даже следует читать как цельный и единый текст, который от этого только выиграет.

Почему вообще хронологические построения бывают так привлекательны? Если бы дело ограничивалось лишь тем, что нам хочется узнать, какой диалог написан вслед за каким, то они были бы небезынтересным, но достаточно дешёвым товаром — теоретической бижутерией, которой иногда удобно нарядить лекции для первокурсников. Но по существу вопрос о хронологии встаёт действительно остро только тогда, когда обращение к ней даёт нам возможность что-либо объяснить, победив навязчивую проблему, о которую мы досадно спотыкаемся в тексте. Лучше всего это работает в случае, когда мы обнаруживаем в тексте противоречия: в таком-то месте Платон прямо говорит А (удовольствие — это благо: Prot. 354b sqq.), в другом он столь же прямо говорит не-А или по крайней мере Б, из которого прямо следует не-А [5.] (удовольствие не является благом: Gorg. 497a); если, далее, мы обоснованно не готовы согласиться с волнующе смелой гипотезой о шизофрении или же феноменальной глупости Платона, правдоподобным выглядит предположение о том, что Платон просто успел поменять своё мнение по рассматриваемому вопросу, и перед нами тексты, относящиеся к разным хронологическим слоям его творчества. Противоречия, впрочем, далеко не единственный вид проблем, которые внушают нам симпатии к хронологическим изысканиям: история показывает, что, в общем, любые странности и несогласованности в тексте являются вполне пригодной почвой для роста хронологических объяснений. I книга «Государства» отличается по тону, характеру беседы и стилометрическим характеристикам (например, частотности употребления определенных частиц) от остальных? Неудивительно, если она была написана отдельно от них. Изложение ряда онтологических и гносеологических вопросов отличается в одном месте (например, Rep. 474c sqq.) от другого (например, Soph. 244 sqq.)? Это несложно объяснить эволюцией платоновских взглядов. И так же далее.

Соответственно, если нашей целью является обоснование единства «Государства», то самый обстоятельный способ это сделать — это как раз последовательный комментарий к тексту в случае каждой конкретной проблемы, для которой девелопменталисты предлагают хронологическое решение, показывающий беспочвенность такого решения. Это и делает Бугай с той поправкой, что чтобы показать, как проблемным местам диалога может быть дана унитаристская интерпретация, нужно коснуться не только самих этих мест, но и тщательно проанализировать всю композицию и аргументацию диалога, все тонкости контекста тех или иных его мест, все связи внутри его мысли. В этом — сложность и филигранное мастерство подобной работы, проблемы которой родственны проблемам фальсификации и индукции: девелопменталистам проще отстаивать свою позицию просто потому, что им до известной меры бывает достаточно только продемонстрировать разрыв и проблему [6.], для чего бывает достаточно задействовать десяток строчек текста; унитаристу же, чтобы отстоять тезис о единстве, требуется связать каждое место в тексте с каждым другим, выстроив его общую картину. Следует сказать, что с такой задачей Бугай справляется самым замечательным образом.

Да, язык первой книги по стилометрическим данным отличается от языка остального «Государства», но это естественно, если вспомнить о том, что I книга представляет собой напряженный спор, в котором собеседники настроены друг к другу вполне агрессивно, тогда как оставшиеся девять книг изображают чрезвычайно дружескую беседу. Да, изложение гносеологических и онтологических вопросов в «Государстве» может отличаться от их изложения в «Филебе», «Софисте» или «Пармениде», однако это неудивительно, если учесть, что «Платон обычно рассуждает на определённую тему столько, сколько необходимо для конкретной цели» [7.] и «не ставит себе целью изложить всё, что он думает относительно гносеологических и онтологических проблем, но лишь то, что непосредственно касается его темы в данном рассуждении» [8.]. Да, Платон вскользь бросает замечание об общности жён в IV книге и возвращается к этой теме подробнее после большого промежутка в V, однако в гипотезе о том, что V книга — реакция на «Женщин в народном собрании» Аристофана, которые были реакцией на указанное замечание в IV книге «Государства», которая, таким образом, должна была быть издана раньше V, нет необходимости: «Платон любит вводить новую тему не сразу, но после некоторой предварительной подготовки, после различного рода намёков, которые предшествуют ей» [9.], что подтверждается множеством примеров как из «Государства», так и из других его диалогов, и «нет ничего удивительного в том, что писатель заранее готовит почву для задуманного сюжета» [10.].

Перечислять все (контр)аргументы было бы неуместно и глуповато. В целом, однако, стоит заметить, что основной приём, к которому обоснованно, умело и крайне успешно прибегает Бугай, заключается в апелляции к специфике жанра платонического диалога в различных её проявлениях. Если приложить достаточно усилий для того, чтобы смотреть на текст так, как задумано Платоном, без груза, с одной стороны, достаточно коварной традиции интерпретаторов, а с другой, ещё более коварной традиции сложившегося поля жанровых схем философского творчества, то многие странности получают своё вполне закономерное и не требующее никаких хронологических кульбитов объяснение.

Так, упрёк в том, что I книга «Государства», исследующая вопросы справедливости, выглядит как неэлегантный и достаточно случайный довесок к оставшемся диалогу, где Платона интересует прежде всего, собственно, политика и вопрос об идеальном государственном устройстве, полностью снимается поразительным в своей простоте замечанием о том, что политика — вопреки длительной ангажированной традиции, заставляющей нас смотреть на «Государство» именно так и даже связавшей с этим диалогом именно такое (едва ли платоновское!) название — вообще-то вовсе не является темой этого диалога! «Государство» — это диалог совершенно не о государственном устройстве; напротив, его темой от начала и до конца является именно справедливость: ради её рассмотрения предпринимается воображаемое государственное строительство, её Платон держит перед своим умственным взором в каждом конкретном рассуждении, и к ней он возвращается в эсхатологическом [11.] эпилоге, который, если не помнить о том, что собеседники всё это время вообще-то говорили о справедливости, выглядит, конечно, странно.

С другой стороны, сами упреки в постоянных отступлениях, обсуждении вдруг будто бы ниоткуда возникающих вопросов и перебивании стройного логического рассуждения малообязывающими посторонними беседами или же странными рассказами с тем, чтобы вернуться к основной мысли много позже и продолжить её уже в другом ключе, не учитывают, что Платон — если он только хотел, чтобы его читали — вообще-то был просто обязан умело чередовать периоды напряженной работы мысли с периодами, когда читатель — скорее всего, слабо знакомый в его времена с тем, что такое философия! — мог выдохнуть и насладиться текстом как приятным чтивом. Странная для профессионально деформированных десятилетиями чтения Аристотеля и Канта профессоров высшей школы динамика построения текстов Платона — это глубоко сознательный расчёт, о безусловной точности которого говорит то, что на несколько веков в окрестностях Платона мы не встретим другого корпуса текстов, который дошел бы до нас полностью.

Однако самым важным ходом Бугая, на мой взгляд, является его апелляция к специфической аргументативной практике Платона, понимание природы которой действительно жизненно необходимо для адекватного восприятия античного философа. Речь идёт сразу о нескольких вещах. С одной стороны, Платон всегда чрезвычайно чутко учитывает, с каким собеседником его спикер (в основном — Сократ) ведёт разговор в каждом конкретном случае. «Платон знает, что любой аргумент, в конечном счёте, — это аргумент ad hominem» [12.], и главная цель его диалогов заключается «не в изложении и доказательстве, но в убеждении, для чего он использует как доказательства, так и изложения» [13.]. Для одних собеседников подойдёт один способ рассуждения, а для других — другой. Важно то, к чему рассуждение их приведёт, а также то, чтобы оно было убедительным именно для них — что возможно, только если исходить из посылок, которые будут казаться им правдоподобными. Платон нередко позволяет себе варьировать по степени подробности, точности и даже просто корректности рассуждения на одни и те же темы в зависимости, во-первых, от собеседника Сократа, а во-вторых, ближайших целей самого Платона в конкретном рассуждении. И это второй важнейший момент: Платон всегда чрезвычайно хорошо представляет себе, куда и каким образом он хочет привести беседу и что ему для этого нужно сделать. Насколько хорошо Платон владеет ходом беседы и насколько искусно он его контролирует становится вполне понятно, только если овладеть текстом Платона на уровне знания наизусть каждого рассуждения диалога, и Бугай, который как раз на таком уровне возвышается, блестяще показывает связность и тонкий расчет хода платоновской мысли.

Замечу, что кое в чём я с Бугаем в плане понимания специфики построения Платоном его аргументации не согласен (меня всегда несколько смущало его понимание Платона как «великого идеолога», который уже давно, ещё до всякой философии определился с позицией по главным вопросам, и лишь строит далее доводы в их пользу; мне Платон всегда представлялся философом, более завязанным на аргументах), однако я не могу всецело не поддержать главное в его позиции: аргументация Платона — это, с одной стороны, не аргументация трактата, а с другой — всё же чрезвычайно продуманная и исключительно проницательно, я бы даже сказал, коварно выстроенная аргументация. Думать, что Платон просто пишет первое, что придёт ему в голову, было бы настолько же ошибочно, насколько считать, что его Сократ действительно не знает заранее того, в поиск чего он заманивает своего собеседника, и не представляет себе — в точности! — того, к чему и как он собирается этого собеседника привести [14.].

Итак, Бугай пытается защитить имеющийся перед нами текст «Государства», показав, что Платон достаточно умён и без всяких хронологических ухищрений. И вообще, в целом, «Единство» построено как оправдание Платона от всех обвинений — от проблем в тексте, для которых исторически предлагалось хронологическое вмешательство, до любых других упреков, которые предъявлялись Платону на протяжении богатой истории комментирования текста «Государства»: в непоследовательной и некорректной аргументации, в неожиданных и неоправданных скачках внутри диалога, в людоедских политических взглядах и т.д. Работу Бугая уместнее всего понимать как тотальную платонодицею, последовательную апологию Платона по всем пунктам обвинения.

С этим, на мой взгляд, связаны и немногочисленные проблемы текста. Выбранный жанр диктует, что Платон всегда (или практически всегда, за редчайшими исключениями) прав. Нельзя не признать, что тенденция поспешно критиковать Платона (и вообще любой древний, а также не очень древний текст), толком в нём не разобравшись, является одним из печальных новшеств современной историко-философской науки; я, однако, не уверен, что более почтенная по возрасту традиция, согласно которой у Платона (Аристотеля/Плотина/подставить) не могло быть ошибок вовсе, является приемлемой альтернативой. Следует признать, что работа Бугая, во-первых, куда взвешеннее, а во-вторых, неизмеримо точнее каких-нибудь неоплатонических комментаторских махинаций, однако стремление защитить Платона всё же иногда приводит его к достаточно натянутым рассуждениям. Приведу всего один пример, благо их немного. Обсуждая проблемы необходимого, по мнению Платона, радикального переустройства семейной и общественной жизни греческого полиса, Бугай пишет: «Можно сколько угодно обвинять Платона в “тоталитаризме”, в нелепости и абсурдности, с точки зрения здравого смысла, его “тоталитарных” положений и проектов, но, даже соглашаясь с обвинителями, стоит помнить, что диагноз, который был поставлен Платоном греческому полису, оказался верен, что концом борьбы демократии и аристократии, массы и элиты стало политическое небытие полиса» [15.]. В некоторых других местах книги тема «Платон и тоталитаризм» развивается в схожем ключе. Мне кажется, однако, очевидным, что подобная защита Платона от известных обвинений бьёт мимо цели: вопрос всё же не в том, оправданы ли, с точки зрения Платона, предлагаемые им радикальные реформы (оправданы) и можем ли мы объяснить, почему они кажутся ему необходимыми исходя из его философии и специфической исторической ситуации греческого мира середины IV века до нашей эры (можем); речь идет о моральной допустимости предлагаемого общественного проекта, каковы бы ни были его достоинства в глазах Платона и предпосылки в общественных реалиях. Любое политическое зверство поддается пониманию и объяснению; вопрос, однако, далеко не только в них.

Другой момент, который всегда смущает меня в теоретической позиции Бугая — и об этом несколько странно говорить, учитывая тематику книги, — это степень радикальности его унитаризма. Тут нужно сделать одну ключевую оговорку. Представление об отсутствии у Платона философского развития не кажется мне интуитивно правдоподобным, однако я не могу не признать, что методологически позиция, предлагаемая Бугаем, безупречна и даёт сотню очков вперед любым попыткам построить картину эволюции мысли Платона: Бугай разумно замечает, что по сравнению с идеально сохранившимся корпусом текстов греческого философа, сведения о его биографии настолько ничтожны, обрывочны и ненадежны, что использовать последние для объяснения первых было бы просто дилетантством. То есть извлекать какие-то биографические данные из самого корпуса вполне можно (вопрос о жизни Платона интересен сам по себе), однако использовать эти, прямо скажем, малонадёжные свидетельства далее в качестве ключа к философии Платона — значит объяснять более известное через известное менее, что в приличном исследовательском сообществе должно быть просто запрещено. С этим я спорить не могу; я полностью согласен, что хронологические упражнения должны быть отброшены на методологических основаниях. Но Бугай, насколько я понимаю, всё же идёт дальше и считает, что девелопменталистская позиция неверна не только методологически, но и фактически: что у Платона не было философского развития, что к примерно к сорока годам (возраст, к которому Бугай относит начало активной философской деятельности Платона) он уже сформулировал для себя ответы на все основные вопросы, и с тех пор его позиция не претерпела никаких изменений. Это кажется мне крайне и крайне маловероятным.

Таким образом, Бугай, на мой взгляд, местами перегибает палку как с тотальной защитой Платона от всех обвинений, так и со связанным с ней унитаризмом. У меня сложилось впечатление, что в некоторых местах, следуя руслу указанной линии, он даже отстаивает определённые позиции, которых в действительности, насколько мне известно, не склонен придерживаться сам. Однако стоит отметить, что в теоретическом смысле такая выкрученная до предела защита Платона и такой ультраунитаризм оказываются, как минимум, чрезвычайно полезными. Бугай показывает максимум (во всех смыслах) того, что можно сделать на таких позициях, задавая таким образом границу поля дискуссий: для любого будущего исследования иметь такую границу уже заданной будет чрезвычайно кстати. Я имею основания подозревать, что в немалой степени на то и был расчёт.

Наконец, последнее, о чём я считаю необходимым сказать, — это сам Платон «Единства» Бугая. «Государство» — это произведение, в котором как в силу большой его теоретической и тематической нагруженности, так и просто ввиду объема получает развитие большинство тем платоновской философии. И при тщательном его комментировании Бугай не может не высказаться по большинству основополагающих вопросов равно характера платоновской мысли и характера самого Платона. Бугай рисует вполне осязаемый, живой и энергичный образ философа, столь редко заглядывающий в особенности в нашу интеллектуальную традицию: это не Платон-мистик, не Платон-визионер, не Платон экстаза и творческого сверхрационального порыва, но Платон аргументов и расчёта, Платон-диалектик, Платон, обитающий куда ближе к интеллектуальной культуре Эллады IV века с её завороженностью возможностью рационального рассуждения, чем тот его неоплатинически-романтический слепок, что в основном имеет хождение в наших краях до сих пор. Даже если читателю малоинтересны хитросплетения проблем творческой эволюции Платона или её отсутствия, и он хочет просто получить адекватное представление о философе всех философов, то я не знаю сегодня книги на русском языке, лучше справляющейся с этой задачей, чем «Единство платоновского “Государства”» Дмитрия Владимировича Бугая.

Примечания:

[1.] Бугай Д.В. Единство платоновского «Государства». М.: Издатель Воробьев А.В., 2016. — 452 с. В силу определённых особенностей издательской судьбы обсуждаемую в этой рецензии книгу почти невозможно найти в свободной или какой бы то ни было другой продаже. Читатель однако может ознакомится с этой работой, скачав ее в паблике «Философское кафе» (https://vk.cc/75smoK), куда она была любезно предоставлена самим автором.

[2.] Просто-таки невозможно не отметить, что первую её часть, посвящённую представлениям о справедливости в ранней греческой философии, также непременно хотелось бы когда-нибудь увидеть в виде отдельного издания.

[3.] К настоящему моменту успели выйти «Парменид» и «Федр»; готовятся к выходу «Софист», «Политик» и «Теэтет».

[4.] Хотя, как правило, в Платоновский вопрос включают проблему не только хронологии, но и связанную с ней проблему подлинности дошедших до нас произведений Платона.

[5.] Я почти дословно заимствую формулировку сути поиска противоречия, принятую на аналитических чтениях Философского кафе, просто в силу того, что мне неизвестно более простого и ёмкого способа описывать существо процесса работы с текстуальными противоречиями.

[6.] Следует признать, что за этой негативной, разрушительной работой — вскрытием проблемы — затем, как правило, следует созидательная — построение решающей проблему хронологии, — однако первая часть этой комбинации всё же более важна: с одной стороны, потому что из двух именно она, как правило, более убедительна; с другой, потому что без неё вовсе невозможна вторая.

[7.] Стр. 250.

[8.] Там же.

[9.] Стр. 179.

[10.] Там же.

[11.] Не в собственном, конечно, смысле, но другого слова для указания на трагико-возвышенный космический круговорот душ я подобрать не могу.

[12.] Стр. 297.

[13.] Стр. 344.

[14.] Даже философы склонны так часто забывать, что сократическая ирония получила свое название достаточно давно, чтобы быть иронией не в современном смысле, а вполне в прямом древнегреческом; εἰρωνεία, буквально: «притворство». Мировая литература не знает персонажа более макиавелианского, чем Сократ.

[15.] Стр. 234.

Рассылка статей
Не пропускайте свежие обновления
Социальные сети
Вступайте в наши группы
YOUTUBE ×