В 1949 году Алан Тьюринг разработал алгоритм шахматной игры. Несмотря на внушительные размеры и не менее внушительную стоимость компьютеров того времени (один из первых программируемых компьютеров, ENIAC, весил 30 тонн, занимал площадь в 63 м² и стоил полмиллиона долларов), выполнять подобные задачи они были не в состоянии. Единственное, что оставалось Тьюрингу, — самому превратиться в компьютер.

Надо заметить, что Тьюринг хорошо разбирался в превращениях. Когда человек оказался не способен собственными интеллектуальными усилиями взломать немецкий шифратор Enigma, именно Тьюринг понял, что интеллектуальные усилия — это не что-то принципиально человеческое, и пускай там, где человеческого интеллекта не хватает, думает машина. Но как только выяснилось, что существующие машины не способны сыграть с человеком в шахматы, в то время как шахматная партия двух людей довольно легко реализуема, то опять-таки именно Тьюринг понял, что первую в истории шахматную программу стоит запустить на компьютере под названием «Человек».

В 1952 году, буквально за несколько месяцев до обвинения в гомосексуализме, Тьюринг все-таки успел сыграть две партии в качестве компьютера. Одну компьютер выиграл, другую — проиграл. Тьюринг-компьютер действовал следующим образом: после каждого хода оппонента он вычислял, какое действие сделала бы машина, и поступал так, как следовало поступать в соответствии с написанной программой. Логическим завершением этой истории, как известно, стала победа компьютера Deep Blue над чемпионом мира по шахматам Гарри Каспаровым в 1997 году.

Урок, который преподнес нам Тьюринг, позволяет иначе отнестись к вопросу «Может ли машина мыслить?», который в 1950-м году сам же Тьюринг и сформулировал. Компьютер точно так же способен мыслить, как и человек способен вычислять. Просто в качестве компьютеров люди, как выяснилось, не так уж и хороши, но вот будут ли машины не так уж плохи в качестве возможной замены людей — пока еще неизвестно. В любом случае, мы видим то, что мы видим: людей интересуют только люди. За четыре года до вопроса Тьюринга о возможности мыслящих машин, журналисты уже назвали упомянутый ENIAC гигантским мозгом. То есть с момента появления компьютеров, им было отказано в существовании. Только человек в подлинном смысле существует, а все остальное — через него и ради него.

Здесь мы имеем дело с первой линией ущемления прав компьютера, которую условно можно назвать естественнонаучной (так как речь идет о влиянии вопроса «Может ли машина мыслить?» на исследования в области искусственного интеллекта и когнитивных наук). Но есть и вторая линия, которую условно можно назвать гуманитарной. В ней также игнорируется компьютер, но на этот раз речь идет о причинах и предпосылках, которые привели к появлению тьюринговского теста. С точки зрения «гуманитариев», тест Тьюринга — это не-необходимый эффект совпадения ряда исторических и культурных событий, в числе которых особое место занимает английская нетерпимость к гомосексуалистам в середине ХХ века. И действительно, вдохновением для теста послужила игра в имитацию, в которой экзаменатор, переписываясь с человеком из другой комнаты, должен сделать вывод, с кем он переписывается — с мужчиной или женщиной. И если компьютерная программа, не способная ввести нас в заблуждение, что мы общаемся именно с человеком, а не с машиной, не обладает сознанием, то, видимо, и мужчина, не способный убедить нас в том, что он женщина, сознанием также не обладает. И в обратную сторону: если даже машина может получить права и быть признана мыслящей, то почему бы не наделить правами и тех людей, правильность сознания которых вызывает у кого-то сомнения. В очередной раз: люди, люди, люди…

Ответить на подобное ущемление в правах могла бы разве что медиатеория. Она хотя бы учитывает, что не только люди создают вещи, но и вещи создают людей (точнее, одни вещи создают другие вещи, в числе которых люди). Но даже такой авторитетный исследователь медиа, как Маршалл Маклюэн, вполне исходит из того, что любая технология — это расширение именно человека (не особо обращая внимание на то, что и такая технология, как человек, легко может быть рассмотрена как расширение чего-то нечеловеческого). Но достаточно сделать этот шаг — и мы уже на поле акторно-сетевой теории, которая в этом смысле идет ненамного дальше теории медиа. Ведь ее тоже интересуют посредники и та среда, в которой разворачиваются отношения между объектами. Изучать компьютер означает регистрировать, в какие отношения с кем и чем компьютер входит, и как появление новых связей или же, наоборот, разрывов изменяет и без того текучий объект.

И все-таки акторно-сетевая теория дала важный импульс, который вкупе с антикорреляционистским проектом Квентина Мейясу привел к появлению так называемой объектно-ориентированной философии. Совпадение этих двух проектов можно представить так: объектно­-ориентированная философия = принцип симметрии + возможность доступа к объекту-в-себе.

Принцип симметрии проще всего задать посредством трех способов соотношения целого и части. Самый примитивный из них (его можно назвать механицистским) предполагает равенство целого сумме своих частей. То есть изучать целое — означает изучать части, а изучать части — означает изучать целое. На смену механицистскому соотношению приходит системное: целое больше суммы своих частей. И здесь речь уже идет о том, что, сколько бы мы ни работали с частями, целое из этих частей выведено быть не может, так как оно обладает своими собственными свойствами, которых нет ни у одной из частей. И вот на смену этому второму соотношению приходит третье: целое не больше, а меньше своих частей. И дело в том, что любой объект — это всегда и какое-то целое, состоящее из собственных частей, и часть, входящая в другое целое. В этом смысле целое не может быть больше своих частей, так как каждая часть этого целого сама является целым. Иными словами, одно конкретное целое не может быть больше суммы целых. А учитывая, что каждое целое требует к себе особого внимания, то онтологически неверно заявлять, что такой объект, как человек, лучше или важнее, чем такие объекты, как клочок пыли, галактика Андромеды, инфузория-туфелька, геймпад от PS4, христианский Бог и так далее. В итоге мы получаем плоскую (или симметричную) онтологию, в рамках которой каждый объект занимает одинаковое место и претендует на равные права. Конечно, такая онтология не утверждает, что все объекты одинаковы; напротив, они все совершенно различны и требуют разных языков описания, но, будучи объектами, они все равны (это онтологическое равенство). Поэтому вместе с принятием симметрии необходимым оказывается отказ от других двух принципов, долгое время игравших важную роль в построении теорий, — масштаба и иерархии.

Причем отказ от этих двух принципов связан еще и с тем, что плоская онтология оказывается несовместима с антропоцентризмом (само выделение макро- и микромира как раз и связано с тем, что в центре стоит человек). Несовместим с антропоцентризмом и проект Мейясу. Очень кратко, пользуясь примером Йоэля Регева, корреляционизм можно задать через фигуру Мидаса. Подобно Мидасу, который, к чему бы ни прикасался, все превращал в золото, человек — о чем бы он ни подумал — все заражает самим собой. Мы не имеем доступа к столу самому по себе, но к столу, как он нам дан, а дан он нам, к примеру, посредством работы нашего сознания или же языка. Стол превращается либо в некий ментальный отпечаток стола, который ни в коем случае не является исходным объектом, либо в имя «стол», без которого никакого стола в принципе не существует.

Мы получаем довольно любопытную ситуацию, при которой сознание или язык только и способны дать нам реальность, но в то же время та реальность, которую они нам дают, всегда является лишь ментальной или языковой. Следовательно, сам факт данности реальности посредством работы некоторого посредника оборачивается тем, что нам оказывается дан именно этот посредник, а не реальность. Как сказал бы Деррида, условия возможности реальности совпадают с условиями ее невозможности. Но никто из тех, кто настаивает на работе посредников, не сможет заявить, что ментальная или языковая реальность и есть реальность как таковая, ведь в таком случае сам разговор о посреднике перестанет иметь хоть какой-то смысл (если языковая реальность и есть реальность, то давайте, наконец, говорить о реальности, а не о языке).

Мейясу вновь возвращает в философию возможность говорить о реальности как таковой, причем не просто декларируя эту возможность, но показывая, что в неявном виде посылка о возможности доступа к реальности-в­-себе всегда присутствовала в посткантовской философии (а ставка на значимость корреляции напрямую связана именно с кантовским проектом), но даже постструктурализм не смог нивелировать это различие. Все корреляционисты, по Мейясу, всегда и спекулятивные реалисты, просто не очень последовательные.

Теперь мы можем, наконец, вернуться к началу и не побояться спросить: а что же компьютер вообще такое? Не что это такое для нас, а что это такое само по себе, как новая единица реальности, которой еще недавно не было, но которая теперь встречается нам сплошь и рядом? Тьюринг в этом смысле подобен Пастеру — он был первым представителем этой новой реальности. Но, как и Пастер, Тьюринг не мог эту реальность себе присвоить, он мог только попытаться с ней «договориться», понимая, что его могут и предать. В любом случае, тест Тьюринга давал возможность посмотреть на компьютер как на равного нам. Его же антропоцентристская версия, которая, как известно, победила, гласит, что с компьютером можно делать все, что угодно, так как это не человек. Но, как говорил Латур, вещи также способны давать сдачу. И сегодня для сдачи повод уже есть — куча видеозаписей с избиением четырехногого робота Spot от Boston Dynamics.

Но посмотреть на компьютер как на равного нам — не означает посмотреть на него как на человека. Напротив, это означает взглянуть на него как на самоценное сущее и не требовать от него быть нашей копией или копией чего-либо еще. Нужно спросить: что такое компьютер как компьютер? Как он воспринимает мир? Как он воспринимает объекты, с ним взаимодействующие, в том числе и человека? Нужны ли они ему? И центральный вопрос, который только и позволяет в условиях собственной человечности узнать что-то ценное о компьютере, — а что, собственно, значит им быть? Любопытно, что как Тьюринг, так и Джон Сёрл дают немало зацепок для ответа на этот вопрос.

Корреляционизм как таковой в рамках объектно-ориентированной философии перестает быть врагом номер один. Враг номер один — это наша собственная, человеческая корреляция. Ведь любой объект, а не только человек, выстраивает свои отношения с миром посредством своей собственной корреляции. Подобно человеку, стол все заражает самим собой и только через себя воспринимает реальность. И точно также — компьютер. Задача философии (раз уж никакая другая область к этому не приблизилась) — отказаться от человеческой корреляции как исключительной и научиться примерять корреляции других объектов. В том числе и компьютера. Мир — один на всех и один для всех, а не только для человека. Продолжительной эпохе ассиметрий должен наступить конец.