В книге «В защиту классического компатибилизма: Эссе о свободе воли» (далее: «Защита») Вадим Валерьевич Васильев утверждает, что индетерминизм снижает моральную ответственность. В этой статье я постараюсь показать, во-первых, что индетерминизм сам по себе не ведет к снижению ответственности и, во-вторых, что сам способ обсуждения моральной ответственности в терминах ее снижения или повышения является неточным и проблематичным.

Тезис детерминизма, с которым работает Васильев, состоит в том, что «в любой момент времени у мира есть только одно реально возможное будущее» [Васильев 2017, 10] [1.]. Индетерминизм, в свою очередь, — это отрицание детерминизма [19].

ОПАСНЫЕ ЗАРОСЛИ МЫСЛЕННЫХ ЭКСПЕРИМЕНТОВ

Васильев отстаивает два важных для целей этой статьи положения. Первое состоит в том, что индетерминизм не снимает ответственности с агента. В подтверждение этому приводится такое рассуждение: «Вообразим, к примеру, что вы обнаружили у себя любопытную способность — разбивать бокалы усилием воли… Она срабатывает примерно в половине случаев. Допустим теперь, что причиной такого непостоянства является недетерминированность нашего мира. Точное повторение ситуации не гарантировало бы повторения ее последствий. Осознание этого, однако, не меняет вашего убеждения, что ваше желание разбить бокалы в определенном контексте (при невозможности прикосновения к бокалам и т. п.) является необходимым, пусть и не достаточным, условием их разбиения. Иначе говоря, вы убеждены, что, если бы вы не пожелали разбить эти бокалы, они бы не разбились. И трудно отрицать, что при указанных условиях, давая ход своему желанию разбить их, вы берете на себя ответственность за то, что некоторые из них разобьются» [там же]. В этом мысленном эксперименте действие типа A (разбивание бокала) не гарантированно следует за желанием типа D (желание разбить бокал). Это фиксируется в утверждении, что желание в данном случае — это необходимое, но не достаточное условие действия.

Несмотря на то, что действие агента не детерминировано, мы имеем дело именно со случаями, когда оно было совершено: ведь о снижении ответственности можно говорить лишь в случае совершённого действия. Таким образом, индетерминизм придает совершённому действию такое контрфактическое свойство: если бы агент имел точно такое же желание совершить это действие в тех же обстоятельствах еще раз, оно могло бы и не последовать. Это свойство действия я буду называть для краткости к-свойством.

Второе положение — это утверждение о том, что индетерминизм хотя и не гарантирует снятия ответственности, похоже, снижает ее. То есть наличие к-свойства у действия должно быть фактором, снижающим ответственность. Это также иллюстрируется мысленным экспериментом: «Представим, что мир, в котором мы живем, детерминистичен. Очевидно, что это привнесет в него большую упорядоченность. В частности, наше желание разбить бокал оказывается теперь не только необходимым, но и, в определенном контексте, достаточным условием его разбиения. Ясно, что наша ответственность за это действие только возрастет. Одно дело, когда я знаю, что мое желание сделать что-то может привести к определенному результату, другое — когда оно гарантированно приведет к нему. Для прояснения ситуации возьмем другой пример, аналогичный уже приведенному. Представим, что вы посылаете кого-то на шаткий мостик над зарослями крапивы. Мост может упасть, но может и удержаться. Ваше действие может рассматриваться как необходимое условие получения этим человеком ожогов от крапивы. И, если это случится, на что вы и надеетесь, вы будете нести ответственность. Однако ответственность будет гораздо большей, если вы не только заведете вашего спутника на мостик, но и обрушите его — ведь в первом случае этот человек мог и сам доломать мост, и тогда ваша ответственность была бы минимальной» [20].

В отличие от примера с бокалами, мысленный эксперимент с мостиком очень неоднозначен. Васильев вводит в рассуждение много деталей, значение которых для решения вопроса о моральной ответственности не проясняется. Похоже, что действие агента состоит лишь в том, что он посылает другого на мостик. Но при таком общем описании агент может вообще не нести ответственности за падение его жертвы. (Дорогой читатель! Этими словами я посылаю тебя на шаткий мостик над зарослями крапивы. Поиск подходящего мостика я возлагаю на тебя в качестве упражнения. Если вдруг кто-то последует моему призыву и обожжется крапивой, проломив мост, буду ли я нести за это хоть какую-то ответственность?)

Далее, действие агента в этом примере состоит в том, что он посылает другого на мост, а ответственность он предположительно несет за получение жертвой ожогов, которое не является его действием. В одном из примечаний Васильев разделяет прямую и косвенную ответственность: «Примерами косвенной ответственности являются случаи, когда индивид не имеет (достаточного для ответственности) непосредственного отношения к порождению какого-то действия, но отвечает за возникновение его причин. … По умолчанию в этой книге речь будет идти о прямой ответственности, к понятию которой мы еще не раз будем возвращаться» [129]. Не совсем ясно, о каком типе ответственности идет речь в примере с мостиком. Я предполагаю, что само по себе повеление идти куда-то не является достаточным для ответственности за последствия этого повеления. (Если кто-то из читателей уже успел свалиться с моста, последовав моему призыву, я все еще не считаю себя ответственным за испытанные им страдания.) Но предположим, что приказ отдается в такой ситуации, когда на приказывающего действительно ложится ответственность за последствия. Проблема в том, что речь в мысленном эксперименте идет об ответственности именно за последствие действия, а не за само действие. При этом мысленный эксперимент должен показывать, что в ситуациях, когда действие не гарантированно следует за желанием (а не когда последствие не гарантированно следует за действием), «индетерминизм ослабляет связь между желанием и действием, которая нужна для ответственности за действие» [21].

Это мое возражение не следует понимать так, будто я признаю действиями только движения тела или другие непосредственно причиняемые нами самими события (ниже я сам приведу примеры, в которых предполагаю, что это не так). Проблема с примером Васильева скорее в том, что в нем присутствуют два агента. Представим, что я включаю свет в доме специально, чтобы спугнуть грабителя. Я не возражаю против признания спугивания моим действием, хотя оно не производится мной непосредственно, но является отдаленным последствием в цепи причин и действий, которую я запускаю включением света [2.]. Мой тезис в том, что, хотя спугивание грабителя и является моим действием, его бег (как и восхождение другого человека на мост) никак нельзя приписать мне.

В мысленном эксперименте Васильева можно обнаружить еще одну трудность. В случае, когда желание агента детерминистически ведет к падению жертвы, агент совершает не одно действие, а два: он не только заводит своего спутника на мост, но еще и сам разрушает его, и за это добавочное действие агент точно несет прямую ответственность. Падение жертвы в детерминистическом сценарии, таким образом, оказывается последствием действий агента, отличных от его действий в первом случае. Это возражение можно было бы попытаться обойти таким образом: если описывать индетерминистический и детерминистический сценарий на определенном уровне приближения, то можно сказать, что агент совершает одно и то же действие: пытается свалить своего недруга с моста. Только в первом случае это широко понятое действие включает в себя один компонент (приказ идти на мост), а во втором добавляется другой компонент (разрушение моста). Действительно, Васильев придает особую важность возможности описывать одно и то же действие по-разному [49]. Я вернусь к этой теме ниже.

Пока что все эти обстоятельства подталкивают меня к такому выводу: из мысленного эксперимента, приведенного Васильевым, не следует, что именно индетерминизм снижает ответственность агента за действие, поскольку в этой истории обсуждается ответственность за последствие действия и присутствуют другие детали, которые влияют на наше суждение об ответственности (и эксперимент построен так, что это влияние не исключается).

ГДЕ ПРЯЧЕТСЯ ИНДЕТЕРМИНИЗМ? (I)

Разумеется, приведенных возражений против, возможно, не самого удачного мысленного эксперимента недостаточно для опровержения тезиса, подкрепляемого с его помощью, к критике которого я перехожу.

Васильев рассматривает снижение ответственности как результат своего рода «наследования слабости»: «индетерминизм ослабляет связь между желанием и действием, которая нужна для ответственности за действие» [21]. Именно так позиция Васильева сформулирована на страницах 19–21, то есть там, где приведены мысленные эксперименты. Однако далее Васильев пишет: «Ранее в этой главе мы отмечали, что он [индетерминизм] ослабляет контроль над поступками и ослабляет их связь с характером индивида» [41]. А «нехарактерные поступки считаются менее ответственными» [108]. Ссылка на предшествующее обсуждение индетерминизма может относиться только к страницам 19–21, но в этом месте и на странице 41 мы находим очень разные тезисы.

Судя по мысленным экспериментам, индетерминизм, который интересует Васильева, локализован между желанием и действием. Предположение о том, что индетерминизм располагается между действием и его последствием я не рассматриваю, так как в этом случае он не может ослаблять связь действия и желания. Ослабление контроля (понятие которого, по Васильеву, «лишено резких контуров» [11]), упомянутое на странице 41, по-видимому, и означает только лишь то, что в индетерминистических сценариях действие не гарантированно следует за желанием.

Ведет ли индетерминизм, локализованный между желанием и действием, к ослаблению связи действия с характером? Понятие характера в «Защите» играет центральную роль, однако не лишено неясностей. Так, Васильев утверждает: «Под характером… понимаются правила, которыми руководствуется индивид в своем поведении. Эти правила отражают предпочтения индивида, связанные со спецификой его системы желаний» [112]. Из этого можно сделать вывод, что характер и система желаний — это две разные вещи: ведь характер — это система правил, а желания — это не правила. Однако чуть раньше Васильев пишет: «Функция рационального размышления состоит в соотнесении возможностей, связанных с той или иной ситуацией, с системой желаний индивида, или, иными словами, с характером этого индивида и в определении предпочтительного образа действий для этого индивида в данной ситуации» [104]. В другом месте характер как будто отождествляется с системой ценностей и предпочтений [61]. Я предполагаю, что система предпочтений, система желаний и характер — это одно и то же; по крайней мере, их различение не имеет значения для аргументации Васильева.

Действие может соотноситься с системой желаний агента, по-видимому, только через соответствующее этому действию желание. Если я хочу разбить бокал силой мысли (имея такую способность) и у меня это получается, то мое действие соответствует моему характеру именно потому, что желание разбить бокал в определенной ситуации укоренено в моей системе предпочтений: во всяком случае, не противоречит ей. Предположим теперь, что мое желание разбить бокал ведет к этому не в половине случаев, а всегда. Мое желание в этих сценариях одно и то же, и непонятно, почему связь совершенного мной действия с характером будет сильнее (в два раза?) при одной вероятности успешного исхода, чем при другой (иначе говоря, почему к-свойство ослабляет связь действия с характером).

Связь желания и действия с характером может отсутствовать, если само желание не соответствует характеру. Появление такого желания может быть результатом индетерминистического процесса, и в этом случае можно утверждать, что индетерминизм (локализованный на уровне формирования желаний) ослабляет связь между характером и действием [3.]. Но это явно не относится к индетерминизму между желанием и действием.

О случайно возникших желаниях рассуждает Роберт Кейн. Его точку зрения Васильев характеризует так: «Кейн, к примеру, не спорит, что индетерминизм снижает контроль за происходящим и поэтому мог бы снижать и ответственность» [20–21]. Васильев ссылается на книгу Кейна 2005 года [Kane 2005, 65]. На указанной странице Кейн обсуждает концепции свободы воли Дэниела Деннета и Альфреда Мили и действительно отмечает, что индетерминизм снижает контроль над действием. Но речь в этом месте идет об индетерминизме на уровне возникновения желаний, а не о связи желания и действия. К тому же Кейн там не утверждает, что ослабление контроля ведет к снижению ответственности, поскольку в этом месте ни слова не говорит об ответственности (впрочем, по той же причине он также не оспаривает тезис о том, что индетерминизм мог бы снижать ответственность). Важно, что и Деннет [Dennett 1978, 286–299], и Мили [Mele 1995, 214–221], и Кейн [Kane 1998, 126–128] утверждают, что индетерминизм на уровне формирования желаний не нарушает связь желания с агентом. По Кейну, убеждения и предшествующие мотивы агента в каких-то ситуациях могут вести к разным действиям. Из теории характера Васильева не следует, что эта система правил должна быть такой, чтобы для каждого возможного случая у нас имелось только одно правило, ведущее к определенному действию. К тому же индетерминизм при формировании желаний не подрывает способность агента к рациональному обдумыванию [Mele, ibid.]. То есть индетерминизм, расположенный на доксастическом уровне, не ведет автоматически к снижению ответственности.

Продолжая обсуждать позицию Кейна, Васильев пишет: «Однако он полагает, что реального снижения не происходит, так как полный контроль предполагал бы детерминизм, а детерминизм [по Кейну] снимает ответственность совершенно по другой причине» [21]. Это утверждение не сопровождается ссылкой на Кейна, а у последнего есть аргумент в пользу того, что ослабление контроля не влечет за собой снижения моральной ответственности, не зависящий от либертарианского убеждения Кейна о несовместимости детерминизма с ответственностью. Кейн разбирает собственный мысленный эксперимент с киллером, который пытается убить чиновника [4.]. Из-за индетерминизма, локализованного между желанием и нажатием на спусковой крючок (случайные мелкие движения руки киллера), совершение действия, ведущего к смерти чиновника, не гарантированно наступает за желанием. Тем не менее пуля настигает свою жертву. «Стоит отметить, — пишет Кейн, — следующий интересный момент: ослабленный контроль в подобных обстоятельствах не влечет снижения ответственности, если агенты смогут сделать то, что хотят сделать. Киллер не становится менее виновным за убийство чиновника, если из-за наличия индетерминизма у него нет полного контроля над действием… Предположим, что есть три киллера, каждый из которых убил чиновника. Предположим также, что у первого из них вероятность сделать это была 50%, у второго — 80%, а у третьего — 100%. Становится ли кто-либо из этих убийц менее виновным, нежели другие, если все достигли цели? Было бы абсурдно говорить, что один киллер заслуживает провести 100 лет в тюрьме, другой — 80, а последний — 50. Ослабленный контроль у киллеров с 50 и 80% не переходит в уменьшение ответственности, если они достигнут цели» [Кейн 2016, 117–118]. Моя интуиция в данном случае на стороне Кейна: наследования слабости здесь не происходит.

Васильев сам выступает против «наследственных» аргументов: это ясно из его критики аргумента последствий ван Инвагена [28–31, 141–142]. В аргументе последствий свойство независимости от субъекта передается по каузальной цепочке от отдаленных причин к действию, и Васильев спорит с этим при помощи контрпримеров. В случае со снижением ответственности индетерминизмом слабость (предположительно) передается от связи между желанием и действием к ответственности. Этому рассуждению можно также успешно противопоставить контрпримеры наподобие того, что приводится Кейном.

ОБ ИЗМЕРЕНИИ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

Примечательно, что в своем примере Кейн соотносит предположительные степени моральной ответственности убийц с разными тюремными сроками, которые относятся к области уголовного наказания. Он использует такой пример, по-видимому, потому что в нем можно четко определить степень реакции на какое-то действие. Но если мы остаемся исключительно в области моральной ответственности, о степени какой величины может идти речь? О степени моей обиды? Об интенсивности моего негодования? О силе моего крика на обидчика? Между разными реакциями и разными их комбинациями имеется в первую очередь качественное различие. Что тогда может иметься в виду под снижением или повышением ответственности?

Кажется, что обсуждение степеней моральной ответственности, ее снижения и повышения, не противоречит нашему обычному словоупотреблению. Мы иногда говорим о степенях таких вещей, которые в строгом смысле степенями обладать не могут. Например, мы говорим о степени доверия: «Я стал меньше доверять Каю из-за того, что он сделал». Можно ли сказать, что степень моего доверия буквально понизилась? Скорее степень доверия — это приблизительное описание очень сложных отношений, которые более точно могут быть описаны только качественно. Я могу сказать: «Я теперь меньше доверяю Каю: раньше я мог бы оставить ему ключи от своей квартиры, но теперь нет. Но я все еще могу дать ему свои инструменты, если он попросит». Степень доверия можно попытаться представить в виде своего рода иерархии того, что мы можем доверить другому человеку. Например, никаким доверием не обладает тот, кому я не могу доверить ни инструменты, ни ключи от квартиры, средним — только инструменты, высоким — и то и другое. Мы могли бы попробовать описать мое отношение к какому-то человеку через множество контрфактуалов «доверил бы Х / не доверил бы Х» и как-то ранжировать эти описания. Но попытка построения такой иерархии может и не удасться: ведь кому-то можно доверить ключи, но нельзя доверить инструменты.

Этот же способ рассуждения применим к ответственности. Например, мы могли бы сказать, что за определенное действие, если оно было итогом какого-то детерминистического процесса, агент заслуживает порицания и отказа от определенных видов общения с ним; но если к тому же действию привела индетерминистическая цепочка событий, агент, может быть, заслуживает порицания, но не разрыва каких-то межличностных связей. Но в таком случае между разными реакциями и разными их комбинациями имеется в первую очередь качественное различие, которое мы упаковываем в количественную обертку. Мы можем говорить о степени доверия или ответственности, но это очень приблизительный способ описывать очень сложные вещи. При этом типы моральных реакций не обязательно должны надстраиваться друг над другом, образуя строгую иерархию. Васильев рассуждает о (прямой) моральной ответственности как о монолитном явлении. Между тем в современной философии распространена точка зрения, что моральная ответственность многогранна и может делиться на разные типы, комбинируемые по-разному (Дэвид Шумейкер — философ, который, пожалуй, в наибольшей степени разработал этот тезис [Shoemaker 2015]).

Не исключено, что в рамках одного типа моральной ответственности можно найти реакции, которые поддаются измерению в терминах степеней (предположим, это степень обиды). Поэтому я не считаю данный аргумент решающим, но полагаю, что задача по разъяснению того, как соотносится степень какой-то реакции с вероятностью совершения действия вслед за желанием, ложится на плечи сторонника степеней ответственности. И, пожалуй, самое сложное, что должен сделать такой философ, — это показать, как мы измеряем эти факторы в наших практиках применения моральной ответственности (кажется, что эти практики включают в себя лишь качественные оценки).

Однако Васильев не претендует на количественное измерение степеней ответственности. Скорее мы сталкиваемся именно с двумя типами ответственности: пониженная ответственность противопоставляется полной ответственности, и различие между ними, возможно, следует рассматривать как качественное, а не количественное. Однако посмотрим, как Васильев характеризует полную ответственность: «Во всех случаях, когда можно говорить о полной моральной ответственности, т. е. об отсутствии снижающих ответственность факторов, индивид будет обладать свободой действия» [59–60]. Далее Васильев отмечает: «Полную ответственность можно рассматривать как идеальное состояние, отсылка к которому придает наглядность рассуждениям» [62]. Таким образом, понятие полной ответственности определяется через отсылку к снижению ответственности, никак не проясняя последнее.

Кроме индетерминизма, к снижению ответственности, по Васильеву, может вести неосведомленность агента о каких-то важных особенностях ситуации, в которой совершается действие, а также сверхдетерминация. Последняя снижает ответственность косвенно, через неосведомленность агента о причинах действия [62]. Предположим, что неосведомленность действительно приводит к снижению ответственности. Относится ли ответственность, сниженная из-за неосведомленности, к тому же типу, что и ответственность, сниженная из-за детерминизма, или это два разных типа сниженной ответственности? Ответить на этот вопрос не представляется возможным, так как всё, что мы знаем о пониженной ответственности, — это то, что ее условием является индетерминизм и/или неосведомленность, а полной ответственность является тогда, когда эти факторы отсутствуют. Снижение ответственности оказывается базовым, интуитивно ясным понятием. Это заметно уже в формулировке мысленного эксперимента про мостик и крапиву, где Васильев говорит о действии, совершенном в детерминистическом мире: «Ясно, что наша ответственность за это действие только возрастет» [20].

ГДЕ ПРЯЧЕТСЯ ИНДЕТЕРМИНИЗМ? (II)

Я рассмотрел две возможные локализации индетерминизма в истории действия: на этапе формирования желания и при переходе от желания к действию. При этом, в соответствии с примерами Васильева, второй вариант понимался мной так: желание не гарантированно ведет к действию. Однако эту формулировку можно уточнить: что, если желание не гарантированно ведет к действию в определенном описании?

Предположим, у меня есть способность бить посуду силой мысли, только она работает не точечно, а «по площадям». Если я направляю свой разрушительный дар против горы посуды, что-то точно разобьется, но не определено, что именно. Допустим, я при помощи такой способности разбиваю один из двух десятков бокалов, стоящих предо мной. Я несу полную ответственность (в каком-то смысле) за разбиение бокала, но разве не снижается моя ответственность за разбиение именно этого бокала? Ведь то, что разобьется именно этот, а не другой, не было детерминировано.

Интуитивную силу этим рассуждениям может придавать, по-видимому, то убеждение, что мы не отвечаем за случайности. Васильев четко разводит индетерминизм и случайность [19], но другого основания для интуиции, выраженной в мысленном эксперименте с мостиком и крапивой, я не нахожу. Предположим, что у меня нет способности разбивать бокалы силой мысли, однако я пытаюсь это сделать. Эта моя попытка разбить бокал запускает такую каузальную цепочку, которая в итоге приводит к тому, что бокал действительно разбивается. Вряд ли меня можно за это порицать, так как последствие, к которому привело мое ментальное усилие разбить бокал, было случайностью. Если наш мир индетерминистичен, то повторение моей попытки разбить бокал в таких же обстоятельствах практически никогда не приводило бы желаемому результату. Эти размышления подводят нас к вопросу о важности описания действия для моральной ответственности.

Представим себе баскетболиста, совершающего бросок [5.]. Это профессиональный баскетболист, и бросок совершается с такого расстояния, что вероятность попадания в кольцо приближается к единице. При многочисленных повторениях возможны случайные промахи. Я утверждаю, что в этом случае действие баскетболиста «попадание в кольцо» таково, что оно может быть приписано ему в смысле, достаточном для моральной ответственности [6.]. Усложним условия эксперимента, уменьшив диаметр кольца. Теперь попасть в него сложнее, промахи становятся более частыми. Если мы и дальше будем уменьшать кольцо, то в итоге попадания станут случайными. Предположим, что при одном таком случайном попадании в узкое кольцо баскетболист запускает мяч по траектории S. То, что мяч двигался именно по этой траектории, — это случайность. Однако вернемся к броскам в кольцо стандартного диаметра. Предположим, что баскетболист совершает точно такое же движение, мяч пролетает по той же траектории S и попадает в кольцо. Можем ли мы приписать спортсмену действие «направить мяч по траектории S» в смысле, достаточном для моральной ответственности?

Движения нашего тела неточны. Это подталкивает меня к выводу, что баскетболисту не может быть приписано действие «направить мяч по траектории S». В то же время действие «попадание в кольцо» (нормального размера с небольшого расстояния) ему приписывается. С точки зрения определенного физического описания «движение мяча по траектории S» и «попадание в кольцо» — это одно и то же событие. Отсюда можно заключить, что агенту приписывается не действие как просто физическое событие, а действие в определенном описании.

На важность описания для свободы и ответственности указывает Васильев: «Если мы говорим, что в какой-то ситуации индивид реально не может желать иначе, то мы имеем в виду, что обстоятельства, в которых он оказывается, таковы, что повторение этих обстоятельств — заданных определенным их описанием — гарантирует повторение его желания поступить определенным способом. И наоборот, если индивид в некоей ситуации может пожелать вести себя иначе, то это означает, что повторение соответствующей описанию ситуации приводило бы к разным желаниям. Возьмем простейшую ситуацию “выход человека из здания, в котором есть пара незапертых дверей с общим коридором”. В описании этой ситуации, к примеру, не уточнено положение человека относительно дверей и не указано на наличие у него каких-то устойчивых предпочтений в интересующем нас плане. Ее повторение поэтому будет приводить к появлению разных желаний, а именно желаний открыть первую или вторую дверь, под влиянием детализирующих обстоятельств — расстояния индивида, у которого возникает это желание, от дверей, легкости доступа и т.п.» [48–49].

Таким образом, мы можем считать человека ответственным за некоторое событие в одном описании, но не отвечающим (или отвечающим в меньшей степени) за него в другом описании. Как различить эти описания? Сторонник снижения ответственности индетерминизмом мог бы утверждать, что, если некоторое действие обладает к-свойством в определенном описании, то ответственность за него снижается. А за случайности мы, предположительно, не отвечаем, потому что их вероятность (событий именно в таком описании) очень мала.

Такой подход (защищает ли его кто-то в действительности или это лишь соломенное чучело?) кажется мне неверным. Низкая вероятность наступления какого-то события не делает его случайным в смысле, достаточном для снятия ответственности. Обратимся снова к мысленным экспериментам. Предположим, что я хочу разбить конкретный очень ценный, исторически значимый бокал, из которого пил Наполеон. При этом у меня есть только одна попытка. Передо мной два бокала, вероятность того, что разобьется именно бокал Наполеона, равна 0,5. Я концентрируюсь, надеясь на нужный мне исход, и бокал Наполеона разлетается на мелкие кусочки. Не буду ли я нести ответственность теперь за разбиение именно этого бокала, а не другого? Предположим, что теперь передо мной не два, а сто бокалов, и точно так же с первой попытки мне удается уничтожить именно тот самый. Следует ли из этого, что моя ответственность за уничтожение реликвии понизилась в пятьдесят раз? Или это будет уже случайность? Начиная с какого количества бокалов и значения вероятности разбиение конкретного бокала будет случайным?

При определении того, что такое случайность, влияющая на моральную ответственность, по-видимому, важна не только вероятность наступления какого-то события. Даже в случае, когда агент находится в эпистемически идеальной ситуации, он не может при обдумывании рационально полагаться на случайность. В случае с индетерминизмом агент может принимать во внимание различные исходы, учитывать их при «соотнесении возможностей, связанных с той или иной ситуацией, с системой желаний» [104]. При этом ясно, что действие может и не последовать за желанием, и это является частью обдумывания действия. При выборе описания действия, в котором оно может быть приписано агенту, важно, чтобы это описание соответствовало убеждениям агента (характеру) [112] и содержанию его желания, приведшего к действию; важно, чтобы это действие было плодом рационального обдумывания [104], чтобы это желание было причиной действия [171]. Индетерминизм не ведет автоматически к разрыву или ослаблению связи действия с характером, не лишает агента способности к рациональному обдумыванию и не нарушает каузальную связь между желанием и действием. Поэтому он не снижает ответственность [7.].

Это рассуждение можно проиллюстрировать рассмотрением того, как ссылка на индетерминизм между желанием и действием в определенном описании, могла бы работать в качестве оправдания. Возьмем «кровавый» пример. Представим, что некто бросает камень в толпу, при этом не определено, в кого именно попадет камень. Пострадавший призывает хулигана к ответу и слышит в ответ такое оправдание: «Да, я полностью отвечаю за то, что камень в кого-то попал, но я в наименьшей степени отвечаю за то, что камень попал именно в тебя, а не в кого-то другого из тысячи людей в толпе, поэтому твое негодование из-за полученных увечий должно быть умерено». Вряд ли такое софистическое оправдание было бы принято. Интересно, что если изменить полярность примера, то наша интуиция может пошатнуться. Предположим, что теперь в толпу бросают мешок с деньгами. Безусловно, такой «меценат» будет отвечать за то, что кто-то обогатился, но заслуживает ли он благодарности от поймавшего мешок? Во всяком случае не за то, что «меценат» проявил добрую волю именно по отношению к этому человеку, на которого деньги упали буквально с неба.

Разбираемый в этом параграфе случай влияния индетерминизма на приписывание ответственности представляется мне наиболее интересным. Однако в данном примере мы имеем дело со сложным переплетением факторов, и совсем не очевидно, что наличие индетерминизма как такового влияет на суждение о моральной ответственности. Скорее этот пример иллюстрирует трудности, связанные с приписыванием моральной ответственности за случайные действия. А за случайности, как я пытался показать, мы не отвечаем не из-за индетерминизма как такового. К тому же я понимаю то, как какое-то обстоятельство может снимать ответственность с агента, но не то, как что-то может ее понижать или повышать.

ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ

В предыдущем параграфе я утверждал, что индетерминизм не нарушает каузальную связь между желанием и действием. Полагаю, Васильев мог бы не согласиться с этим утверждением. В предисловии к «Защите» Васильев пишет: «Эта небольшая книга может рассматриваться как комментарий к одному из параграфов моей предыдущей монографии “Сознание и вещи: Очерк феноменалистической онтологии”» [4]. Судя по всему, имеется в виду параграф 11 третьей главы [Васильев 2014, 194–198]. До сих пор мы рассматривали детерминизм и индетерминизм как характеристики окружающего нас мира физических вещей самих по себе, частью которого мы являемся. Однако подход Васильева подразумевает несколько иное понимание: «В действительности мы не знаем, свободны ли мы в либертарианском смысле. Мы могли бы обладать подобной свободой и, возможно, обладаем ею. Но мы не можем узнать об этом. И говорим мы не о том, как реально обстоит дело, а о том, какую картину реального положения дел рисуют нам наши естественные убеждения. Дальше этой картины идти мы не в состоянии» [там же, 195–196]. Таким образом, вопрос о детерминизме и индетерминизме должен рассматриваться исключительно в контексте наших естественных убеждений, и оказывается, что детерминистическая картина, по Васильеву, укоренена в «структуре наших базовых убеждений, в когнитивном здравом смысле» [72]. Сразу же можно заметить, что в таком случае те феномены, о которых говорит Васильев, отличаются от того, что обсуждают другие философы (например, Кейна интересует не вера в детерминизм, а его наличие или отсутствие в физическом мире). Но это замечание я сам не считаю существенным.

В «Защите» Васильев отстаивает утверждение о том, что у нас имеется реальная возможность поступать иначе. О реальной возможности Васильев пишет в «Сознании и вещах»: «Уверенность, что то или иное событие реально возможно, основана на перенесении прошлого опыта на будущий» [там же, 196]. В «Защите»: «Мои ожидания относительно реально возможного формируются моим прошлым опытом… который я переношу на будущее. Перенос прошлого опыта на будущее, однако, предполагает, что я верю в то, что точное повторение обстоятельств какого-либо события приводит к повторению самого события… Между тем, детерминизм определяется именно через такую повторяемость. Так что вера в реальную возможность разных действий через пару секунд в действительности предполагает веру в детерминизм, дополненную незнанием всех обстоятельств ситуации, — из-за этого точное предсказание заменяется набором вероятных образов будущего» [43–44]. Получается, что, по Васильеву, мы не можем всерьез рассматривать случаи настоящего индетерминизма, в которых точное повторение всех обстоятельств и свойств агента может как вести, так и не вести к действию.

Однако все аргументы, приведенные мной выше, могут быть переведены в плоскость убеждений и сохранят свою силу. Дополнительно я отмечу два момента. Во-первых, для того, чтобы утверждение Васильева о том, что именно индетерминизм снижает ответственность, было осмысленным, нужно хотя бы гипотетически предположить существование агента, который верил бы в то, что его желание по-настоящему индетерминистически связано с действием. Если наши естественные установки не позволяют нам представить такого агента, то мы и не можем судить о его ответственности. Или, если такой агент является лишь непротиворечивой конструкцией, существование который мы никак не можем допустить, у нас просто может не быть интуиций об ответственности такого деятеля.

Во-вторых, индетрминистическая причинность у Васильева оказывается в ущербном положении по определению: ведь если в детерминистическом мире мое желание при некоторых обстоятельствах оказывается и необходимым, и достаточным условием совершения действия, то при индетерминизме желание — это всего лишь необходимое условие действия. Сторонники реальности индетерминизма могут возразить, что анализ причин в терминах необходимых и достаточных условий некорректен сам по себе и что нужно обратиться, например, к теории вероятностных причин (Васильев говорит о ней, что используемая ей терминология «может порождать путаницу» [138]) или агентной причинности. Но даже если индетерминистическая причинность неполноценна, мы должны принять ее как гипотезу при рассмотрении вопроса о снижении ответственности индетерминизмом. Так или иначе, обсуждение этих тем уводит нас в проблематику другой книги, к которой «Защита» является комментарием.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Васильев говорит о снижении или ослаблении ответственности как о чем-то само собой разумеющемся. Индетерминизм является не единственным фактором, снижающим ответственность. Другие — это сверхдетерминация и неосведомленность. Васильев всерьез полагается на тезис о возможности снижения ответственности, например, при разборе аргумента манипуляции (в котором, по его мнению, снижение ответственности смешивается со снятием ответственности [109]). В этой статье я попытался показать, в первую очередь, что индетерминизм сам по себе не является фактором, снижающим ответственность. Также я привел доводы в пользу того, что обсуждение проблематики ответственности в терминах ее снижения или повышения неочевидно и проблематично. Поэтому указания на ясность того, что ответственность ослабевает в таких-то случаях или усиливается в других, не могут приниматься как посылки при построении последующих аргументов.